Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

Comme un fou se croit Dieu

nous nous croyons mortels.

Discours sur les ombres/

Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал. Засим Цинцинната отвезли обратно в крепость. Дорога обвивалась вокруг ее скалистого подножья и уходила под ворота: змея в расселину. Был спокоен; однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребенка, только что научившегося ступать, или точно куда проваливался, как человек, во сне увидевший, что идет по воде, но вдруг усомнившийся: да можно ли? Тюремщик Родион долго отпирал дверь Цинциннатовой камеры, -- не тот ключ, -- всегдашняя возня. Дверь наконец уступила. Там, на койке, уже ждал адвокат -сидел, погруженный по плечи в раздумье, без фрака (забытого на венском стуле в зале суда, -- был жаркий, насквозь синий день), -- и нетерпеливо вскочил, когда ввели узника. Но Цинциннату было не до разговоров. Пускай одиночество в камере с глазком подобно ладье, дающей течь. Все равно, -- он заявил, что хочет остаться один, и, поклонившись, все вышли.

Итак -- подбираемся к концу. Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того ни с сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, уже под гору чтенья -- и... ужасно! Куча черешен, красно и клейко черневшая перед нами, обратилась внезапно в отдельные ягоды: вон та, со шрамом, подгнила, а эта сморщилась, ссохшись вокруг кости (самая же последняя непременно -- тверденькая, недоспелая). Ужасно! Цинциннат снял шелковую безрукавку, надел халат и, притоптывая, чтобы унять дрожь, пустился ходить по камере. На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой белизне, лежал изумительно очиненный карандаш, длинный как жизнь любого человека, кроме Цинцинната, и с эбеновым блеском на каждой из шести граней. Просвещенный потомок указательного перста. Цинциннат написал: "и все-таки я сравнительно. Ведь этот финал я предчувствовал этот финал". Родион, стоя за дверью, с суровым шкиперским вниманием глядел в глазок. Цинциннат ощущал холодок у себя в затылке. Он вычеркнул написанное и начал тихо тушевать, причем получился загадочный орнамент, который постепенно разросся и свернулся в бараний рог. Ужасно! Родион смотрел в голубой глазок на поднимавшийся и падавший горизонт. Кому становилось тошно? Цинциннату. Вышибло пот, все потемнело, он чувствовал коренек каждого волоска. Пробили часы -- четыре или пять раз, и казематный отгул их, перегул и загулок вели себя подобающим образом. Работая лапами, спустился на нитке паук с потолка , -- официальный друг заключенных. Но никто в стену не стучал, так как Цинциннат был пока что единственным арестантом (на такую громадную крепость!).

Спустя некоторое время тюремщик Родион вошел и ему предложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились. Бренчали у Родиона ключи на кожаном поясе, от него пахло мужиком, табаком, чесноком, и он напевал, пыхтя в рыжую бороду, и скрипели ржавые суставы (не те годы, увы, опух, одышка). Их вынесло в коридор. Цинциннат был гораздо меньше своего кавалера. Цинциннат был легок как лист. Ветер вальса пушил светлые концы его длинных, но жидких усов, а большие, прозрачные глаза косили, как у всех пугливых танцоров. Да, он был очень мал для взрослого мужчины. Марфинька говаривала, что его башмаки ей жмут. У сгиба коридора стоял другой стражник, без имени, под ружьем, в песьей маске с марлевой пастью. Описав около него круг, они плавно вернулись в камеру, и тут Цинциннат пожалел, что так кратко было дружеское пожатие обморока.

Опять с банальной унылостью пробили часы. Время шло в арифметической прогрессии: восемь. Уродливое окошко оказалось доступным закату: сбоку по стене пролег пламенистый параллелограмм. Камера наполнилась доверху маслом сумерек, содержавших необыкновенные пигменты. Так, спрашивается: что это справа от двери -- картина ли кисти крутого колориста или другое окно, расписное, каких уже не бывает? (На самом деле это висел пергаментный лист с подробными, в две колонны, "правилами для заключенных"; загнувшийся угол, красные заглавные буквы, заставки, древний герб города, -- а именно: доменная печь с крыльями, -- и давали нужный материал вечернему отблеску.) Мебель в камере была представлена столом, стулом, койкой. Уже давно принесенный обед (харчи смертникам полагались директорские) стыл на цинковом подносе. Стемнело совсем. Вдруг разлился золотой, крепко настоянный электрический свет.

Цинциннат спустил ноги с койки. В голове, от затылка к виску, по диагонали, покатился кегельный шар, замер и поехал обратно. Между тем дверь отворилась, и вошел директор тюрьмы.

Он был как всегда в сюртуке, держался отменно прямо, выпятив грудь, одну руку засунув за борт, а другую заложив за спину. Идеальный парик, черный как смоль, с восковым пробором, гладко облегал череп. Его без любви выбранное лицо, с жирными желтыми щеками и несколько устарелой системой морщин, было условно оживлено двумя, и только двумя, выкаченными глазами. Ровно передвигая ноги в столбчатых панталонах, он прошагал между стеной и столом, почти дошел до койки, -- но, несмотря на свою сановитую плотность, преспокойно исчез, растворившись в воздухе. Через минуту, однако, дверь отворилась снова, со знакомым на это раз скрежетанием, -- и, как всегда в сюртуке, выпятив грудь, вошел он же.

Узнав из достоверного источника, что нонче решилась ваша судьба, -- начал он сдобным басом, -- я почел своим долгом, сударь мой -

Цинциннат сказал:

Любезность. Вы. Очень. (Это еще нужно расставить.)

Вы очень любезны, -- сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат.

Помилуйте, -- воскликнул директор, не замечая бестактности слова. -- Помилуйте! Долг. Я всегда. А вот почему, смею спросить, вы не притронулись к пище?

Директор снял крышку и поднес к своему чуткому носу миску с застывшим рагу. Двумя пальцами взял картофелину и стал мощно жевать, уже выбирая бровью что-то на другом блюде.

Не знаю, какие еще вам нужны кушанья, -- проговорил он недовольно и, треща манжетами, сел за стол, чтобы удобнее было есть пудинг-кабинет.

Цинциннат сказал:

Я хотел бы все-таки знать, долго ли теперь.

Превосходный сабайон! Вы хотели бы все-таки знать, долго ли теперь. К сожалению, я сам не знаю. Меня извещают всегда в последний момент, я много раз жаловался, могу вам показать всю эту переписку, если вас интересует.

Так что может быть в ближайшее утро? -- спросил Цинциннат.

Если вас интересует, -- сказал директор. -- Да, просто очень вкусно и сытно, вот что я вам доложу. А теперь, pour la digestion , позвольте предложить вам папиросу. Не бойтесь, это в крайнем случае только предпоследняя, -- добавил он находчиво.

Я спрашиваю, -- сказал Цинциннат, -- я спрашиваю не из любопытства. Правда, трусы всегда любопытны. Но уверяю вас... Пускай не справляюсь с ознобом и так далее, -- это ничего. Всадник не отвечает за дрожь коня. Я хочу знать когда -- вот почему: смертный приговор возмещается точным знанием смертного часа. Роскошь большая, но заслуженная. Меня же оставляют в том неведении, которое могут выносить только живущие на воле. И еще: в голове у меня множество начатых и в разное время прерванных работ... Заниматься ими я просто не стану, если срок до казни все равно недостаточен для их стройного завершения. Вот почему.

Ах, пожалуйста, не надо бормотать, -- нервно сказал директор. -- Это, во-первых, против правил, а, во-вторых -говорю вам русским языком и повторяю: не знаю. Все, что могу вам сообщить, это, что со дня на день ожидается приезд вашего суженого, -- а он, когда приедет, да отдохнет, да свыкнется с обстановкой, еще должен будет испытать инструмент, если, однако, не привезет своего, что весьма и весьма вероятно. Табачок-то не крепковат?

Нет, -- ответил Цинциннат, -- рассеянно посмотрев на свою папиросу. -- Но только мне кажется, что по закону -- ну не вы, так управляющий городом обязан -

Потолковали, и будет, -- сказал директор, -- я, собственно, здесь не для выслушивания жалоб, а для того... -Он, мигая, полез в один карман, в другой; наконец из-за пазухи вытащил линованный листок, явно вырванный из школьной тетради.

Пепельницы тут нет, -- заметил он, поводя папиросой, -что ж, давайте утопим в остатке этого соуса... Так-с. Свет, пожалуй, чуточку режет... Может быть, если... Ну да уж ничего, сойдет.

Он развернул листок и, не надевая роговых очков, а только держа их перед глазами, отчетливо стал читать:

-- "Узник! В этот торжественный час, когда все взоры..." -- Я думаю, нам лучше встать, -- озабоченно прервал он самого себя и поднялся со стула.

Приглашение на казнь Владимир Набоков

(Пока оценок нет)

Название: Приглашение на казнь

О книге «Приглашение на казнь» Владимир Набоков

Роман «Приглашение на казнь» был написан Владимиром Набоковым в 1934 году и опубликован в 1936 году. По мнению критиков, название этого иносказательного и зашифрованного произведения автор списал со стихотворения своего любимого поэта Шарля Бодлера – «Приглашение к путешествию».

В «Приглашении на казнь» чувствуется узнаваемый Набоковский стиль, но автор использовал и новаторские приёмы поэтического письма в прозе, и употребление редких архаичных слов. Книга была переведена на английский язык и напечатана в Нью-Йорке в 1959 году. Некоторые русские литераторы-эмигранты признали произведение «одним из шедевров мировой литературы».

Сюжет романа основан на картинах воспоминаний, проносящихся перед мысленным взором главного героя – молодого парня Цинцинната. События разворачиваются в условном вымышленном мире, искривлённом пространстве. Скромному учителю объявлен смертный приговор за «гноселогическую гнусность» – непохожесть на других. Цинциннат находится в тюрьме в ожидании казни и пишет дневник, который и становится художественным текстом романа.

Владимир Набоков мастерски подчеркнул безысходность положения героя кольцевой композицией стилистики: каждая глава начинается с пробуждения героя и заканчивается, когда он засыпает. Такая последовательность нарушается лишь в конце произведения, перед кульминацией.

На протяжении всего произведения Циннцинат пребывает в жёстком напряжении и предельном состоянии одиночества. Каждый день жизни в тюрьме приносит ему всё большие разочарования. Обещанное свидание с родственниками откладывается, затем встреча с женой превращается в фарс. Она явилась к мужу с новым кавалером. По ночам Цинциннат слышит странный скрежет и постукивание, будто бы кто-то роет подземный ход. Но надежда на спасение и побег оказывается неоправданной.

Причину приговора – свою непохожесть на других – главный герой особенно ярко ощущает в одиночестве. Оказавшись в обществе, он приспосабливается под воздействием инстинктов самосохранения. Но стоит Цинциннату остаться наедине с собой, как тут же наступает преображение.

Владимир Набоков в романе «Приглашение на казнь» поднял тему поиска утраченного идеального мира. В результате конфликта с действительностью у главного героя наступило погружение в сюрреалистичность, которая менее жестока и абсурдна, чем реальность.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно или читать онлайн книгу «Приглашение на казнь» Владимир Набоков в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Приглашение на казнь» Владимир Набоков

Меня у меня не отнимет никто.

Они говорили на «вы», но с каким грузом нежности проплывало это «вы» на горизонте их едва уловимой беседы…

Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия.

Никаких, никаких желаний, кроме желания высказаться - всей мировой немоте назло.

Вероятно, я все-таки принимаю тебя за кого-то другого, - думая, что ты поймешь меня, - как сумасшедший принимает зашедших родственников за звезды, за логарифмы, за вислозадых гиен, - но еще есть безумцы - те неуязвимы! - которые принимают сами себя за безумцев, - и тут замыкается круг.

Я-то сам так отчетливо представляю себе все это, но вы - не я, вот в чем непоправимое несчастье.

Что ж, пей эту бурду надежды, мутную, сладкую жижу, надежды мои не сбылись, я ведь думал, что хоть теперь, хоть тут, где одиночество в таком почете, оно распадется лишь надвое, на тебя и на меня, а не размножится, как оно размножилось - шумно, мелко, нелепо.

То, что не названо, - не существует. К сожалению, все было названо.

Скачать бесплатно книгу «Приглашение на казнь» Владимир Набоков

(Фрагмент)

1934 год на нашем календаре, и мы поговорим о романе Владимира Набокова «Приглашение на казнь».

Тут сразу два момента, которые делают наш разговор недостаточно легитимным. Во-первых, мы договорились, что все-таки наша основная тема - это книги, написанные в России. Но поскольку литература русской диаспоры так или иначе давно уже входит в золотой, не побоюсь, фонд русскоязычных текстов, было бы, наверное, неправильно пренебрегать романом Алданова «Самоубийство», романами Набокова, романами Газданова, наверное, неправильно было бы игнорировать «Темные аллеи» Бунина, поскольку все равно ничего более важного в этот период на русском языке не появлялось. Поэтому мы постепенно начинаем привлекать русскую литературу, написанную в зарубежье, к нашему основному корпусу. Ну и естественно второй вопрос связан с тем, что трудно установить основную дату написания «Приглашения на казнь». Роман вчерне был закончен в 1934 году, доведен до ума в 1935, напечатан вообще в 1938, поэтому публикация «Приглашения на казнь» это довольно сложная отдельная история. Но тем не менее мне представляется очень важным, что Набоков основной корпус этого романного текста, очень небольшого, кстати, это, вероятно, самый маленький из его парижских и вообще эмигрантских романов, немецких кстати, он еще написан в Германии, из всего этого корпуса это самый маленький и самый стремительно написанный роман, сочинен он был за три дня. Те обстоятельства, которые предшествовали его рождению, довольно, в случае Набокова, загадочны.

Набоков был вообще единственным русским писателем, который реагировал на вызовы стремительно, и реагировал на них творческими взлетами. В 1934 году у него было два обстоятельства, которые чуть не свели его с ума: во-первых, Вера рожает в мае, и рожает она довольно тяжело, поскольку это поздний ребенок, ей действительно к этому моменту 33 года, они с Владимиром достаточно долго откладывали его рождение, рождение будущего Дмитрия, потому что денег не было. В какой-то момент им сказали, что дальше рисковать они не могут, потому что она может просто умереть во время родов, и они решают завести ребенка. А второе обстоятельство, как вы помните, 1934 год, уже в Германии фашизм, причем пришедший к власти совершенно демократическим путем, уже на всю Европу набегает страшная тень.

И как раз когда Набоков возвращается в 1934 году по майской улице, оставив Веру в роддоме, у него зарождается мысль о романе «Приглашение на казнь». Здесь путь от замысла до воплощения оказался стремительным. Первый карандашный стостраничный вариант романа был написан буквально запоем в ближайшие три дня. Можно сказать, что Набоков таким образом отвлекался от мучительной тревоги за жену и ребенка. А можно сказать, что это был его способ противостоять обстоятельствам. Потому что Набоков, потомственный дворянин и очень высоко это дворянство ценивший, очень высоко опять-таки ценит и рыцарственный кодекс поведения - надо отвечать ни рефлексией, ни страхом, ни дрожью, а действием.

Вот его роман «Приглашение на казнь» - это страшный, жестокий, развенчивающий ответ на все то, что происходит в это время в Германии. Это одна из самых страшных, и в то же время одна из самых смешных книг Набокова, потому что уже спустя четыре года в «Истреблении тиранов», очень важном для него рассказе, он говорит, что единственным способом бороться со страхом остается смех. Но тем не менее, не только в смехе дело, впервые этот смех у Набокова носит такой мрачный, сардонический и циничный характер. Когда Набоков читает в русских литературных салонах первые главы «Приглашения на казнь», он впервые в жизни сталкивается с массовым неодобрением. Он, избалованный восторгами публики, он, после «Защиты Лужина» провозглашенный наследником Бунина, оправданием нового поколения русских писателей, выслушивает отзывы типа «это шизофрения» и «это садизм». И действительно, в «Приглашении на казнь», как в будущем потом романе Bend Sinister, тоже некоторые элементы садизма по отношению к читателю присутствуют, конечно. Здесь Набокову нужно исчерпать, доскрести до дна собственную ненависть, омерзение, страх, и этого добра здесь очень много, это жестокий роман.

Ну и нечего говорить о том, что роман этот давно разобран по косточкам бесчисленными славистами, и в общем, из всех книг Набокова, если не считать «Дара», это самое разбираемое, самое интерпретируемое его произведение. Это роман-сказка, что важно. В ХХ веке несколько было таких прелестных жестоких сказок. Рядом с ним можно поставить, например, роман-антиутопию Веры Пановой «Который час».

Ничего общего, конечно, не имеет эта книга ни с Кафкой, которого часто прочили Набокову в учителя, на тот момент он «Замка» еще не читал, тем более давайте не забывать, что Набоков по-немецки не читает, а переводы «Замка» на английский появились позже. «Замок», конечно, имеет некоторые сходства, прежде всего по своей сновидческой кошмарной конструкции, такой nightmare, как собственно, Честертон обозначил когда-то жанр «Человека, который был четвергом». Но это не просто кошмар, кошмар, во всяком случае, не кафкианский, кошмар гораздо менее серьезный, в каком-то смысле гораздо более насмешливый, ну и в общем, гораздо более жизнерадостный, как это ни ужасно звучит. Параллели же с романом Оруэлла «1984» вообще смешны, поскольку, как вы знаете, он был написан 12 лет спустя.

Соответственно, единственный источник, более-менее близкий, который можно было бы, наверное, указать, это роман Замятина «Мы», о котором мы, в общем, говорили. Идея романа «Мы» здесь отозвалась в образе вот этого прозрачного мира, всеобщей прозрачности, Цинциннат обвинен в гносеологической гнусности, он непрозрачен для окружающих. Помните, что в мире Замятина все живут с прозрачными стенами, и опустить занавеси можно только на сексуальный час. Вот это единственное, чем исчерпывается сходство.

На самом же деле Набокову каким-то образом удалось предсказать мир постмодерна, и по большому счету, главное набоковское открытие заключается в том, что он рассматривает фашизм как высшую стадию постмодернизма. Постмодернизм - это мир, где все равно, где утрачены все оппозиции и все смыслы, где у людей не осталось базовых понятий. Вот такие очевидные нормы, как сострадание, эмпатия, любовь, восхищение, такие необходимые вещи, как культура, как милосердие, как закон - все это упразднено. И не случайно в этом романе появляются такие ватные куклы - Пушкин, Лермонтов, вот это все, что осталось от классиков. Этими куклами дети играют в школах. Это мир выхолощенный, вот что очень страшно.

По Набокову, самое страшное, это не тоталитаризм, с тоталитаризмом можно бороться. Самое страшное - это иссякание смысла, это мир, в котором ничто ничего не значит, и все равно всему. Это мир тупости торжествующей, и это мир торжествующего обывателя, то, что очень скоро в романе Bend Sinister 1947 года будет названо скотомизацией, там есть такой мыслитель Скотома, который провозгласил ценность простого человека, героя по фамилии Заурядов, господин и госпожа Заурядовы. Вот идея «заурядности торжествующей», это я цитирую, как вы понимаете, перевод Сергея Ильина, но он довольно точен, идея торжествующей скотомизации, превращения в скот, в страну обывателей, в мир, где нет различий - вот это для Набокова самое страшное.

Вы знаете, что одна из главных полемик XX века, это полемика вокруг такого тезиса Честертона, он говорит, обыватель - лучшая сила в обществе, он надежно стоит на пути у всяких революций и всякого тоталитаризма. Но тут вдруг оказалось, что обыватель - это и есть тоталитаризм, что обыватель - это оптимальная среда и главное сырье для любого фашистского переворота. Почему? Да потому, что ему присущ культ нормы, культ заурядности. И именно этот культ лежит в основе фашизма. Не нужно думать, говорит Набоков, что в основе фашизма лежат героические мифы, фашизм же старательно рядится всегда в Зигфрида, понимаете, нибелунги, Вагнер, Ницше, великие имена. Да ничего подобного! Ну какой там Зигфрид? Это обыватель, с брюшком, с лысинкой, в халате, самодовольный. А иногда он рядится в пролетария, неважно. Важно, что это человек, чьи представления заурядны. Это человек, которому чуждо сочувствие и чужда любовь, лишь бы не трогали. Вот это и есть обыватели, те самые люди, которые населяют будущий набоковский рассказ «Облако, озеро, башня».

Они всегда затаптывают кого-то, потому что этот кто-то один, создает им необходимое ощущение родства и единения. Травля - ничто без этого теплого чувства единения, и поэтому городу надо убить Цинцинната. Цинциннат ни в чем не виноват, но, уничтожая его, остальные горожане чувствуют себя правильными. В этом мире настолько нет никакого сострадания, что смерть обставлена массой комических и унизительных моментов. Перед тем, как Цинцинната казнить, на сцену выскакивает герольд и радостно сообщает, что получена большая партия мебели, и предложение может не повториться. А в театре с блестящим успехом злободневности идет премьера оперы Фарса «Сократись, Сократик».

А рядом одновременно Марфинька улаживает свою личную жизнь, Марфинька это жена, уже чувствующая себя вдовой, жена Цинцинната. Марфинька это тоже очень интересное существо, ведь Цинциннат страстно тяготеет к Марфиньке, он ее любит, он ее романтизирует, он вспоминает ее грудь с «земляничным соском», ее холодные поцелуи со вкусом лесной земляники. Она очень много для него значит, но Марфинька - это кукла, это фетиш, муляж. И то, что можно к кукле испытывать сексуальное влечение, мы знаем еще с гофманов ского «Песочного человека», но знаем мы и то, что эта кукла лишена милосердия, сострадания, она лишена ужаса перед жестокостью. Помните, когда она сынку своему, калеке, злобному уродцу, говорит: «Оставь моментально кошку, ты одну вчера уже задушил, нельзя же каждый день». Но это смешно все, конечно. И смешон цинциннатовский тесть, который долго и со смаком Цинцинната проклинает, по написанному, произнося традиционный монолог, начинающийся со слов: «Сдается мне, что я просто-напросто старый болван». Ну, все они куклы, все они заводные герои, заводные герои кукольного театра.

Цинциннат - единственное живое существо, потому что в этом мире уродцев, в мире полулюдей, в мире торжествующих недочеловеков, которые провозгласили себя сверхчеловеками, он единственный, кто не утратил любви, милосердия, попыток творчества, потому что ему все время кажется, что надо кое-что дописать, хотя все уже дописано.

Естественно, ключевой вопрос романа, во всяком случае, вопрос для его интерпретаторов, мы привыкли, нам хочется, чтобы нам в конце романа, по крайней мере, объяснили, жив герой или мертв. На протяжении всей книги мы сталкиваемся со сложной системой обманок. Сосед по камере оказывается будущим палачом, сторож тюрьмы оказывается ее директором, день казни постоянно переносится. В общем, сама казнь оборачивается площадным фарсом, когда директор тюрьмы, встречая Цинцинната, говорит: «Превосходный сабайон», угощая его ужином с личной кухни, но совершенно ничего не говорит о дате смерти. В общем, это система обманок, система фальшивых ходов.

Самым обидным из них, конечно, оказывается, мы сейчас об этом поговорим отдельно, ход с Эммочкой, дочерью начальника тюрьмы, которая подстраивает Цинциннату побег только для того, чтобы привести его в святая святых этой тюрьмы, в дом к ее начальнику. Но при этом, вот в этой системе обманок нам все-таки хочется знать главное, будет ли казнен Цинциннат. Потому что, хотя и тюрьма фальшивая, и правила в ней фальшивые, помните, там в правилах написано, что дирекция не отвечает за исчезновение каких-либо вещей, в том числе и самого узника. То есть все насмешливо, все пародийно, но смерть-то настоящая, и страх смерти-то настоящий. И Цинциннат от этого страха все время сходит с ума и все время с ним борется. Отсечение головы представляется ему чем-то вроде выворота огромного зуба, который удаляет дантист. Ему все время кажется, что всадник, он пишет, не отвечает за дрожь коня. Действительно, душа не отвечает за дрожь и страх тела.

Так вот, как же заканчивается роман? Что же, собственно, там происходит? Вот об этом спорят абсолютно все читатели, потому что что на самом деле написано? Написано, что в какой-то момент, когда палач уже начал раскручиваться, чтобы нанести удар, Цинциннат вдруг поднимает голову, осматривается, видит, что все уже никуда не годится, что деревья с фальшивой тенью для иллюзии круглоты уже падают, что рвется сценический задник, «летела сухая мгла, и сквозь вихрь Цинциннат пошел туда, где, судя по голосам, находились подобные ему».

Вот этот мощный, совершенно оркестровый финал, трубные голоса, оставляют нас, тем не менее в полном недоумении. Мы не понимаем, что случилось с Цинциннатом. По-первых, блевал бледный библиотекарь, замечательная фраза. С чего бы это он блевал, сидя на ступеньках эшафота? Родриг Иванович подбегает к Цинциннату, крича, «ведь вы уже лежали, все было хорошо, все было кончено» - и это аргумент для противной стороны, как бы если Цинциннат встал и пошел, значит, он жив. А если летела сухая мгла, это может означать, с одной стороны, то, что рухнул мир, но и с другой стороны, рухнула жизнь героя. Тут, в общем, опять-таки возможны полярные трактовки.

Мы, в результате этого романа, самого обманного у Набокова, остаемся в полном неведении, что случилось. Но Набоков всегда говорил, что для стоящего писателя это не важно, для него важны приемы, важна мысль, важно, что он абсолютное божество в книге, и Цинциннат, в конце концов, такая же кукла, как и все остальные герои. Но, как мы понимаем, такое объяснение входит в противоречие с авторской идеей - Цинциннат единственный живой из всех этих персонажей. Мы хорошо помним его светлые пушистые усы, помним, как он смотрит на свои большие пальцы и говорит «вы-то милые, вы-то ни в чем не виноваты». Мы помним, как он пишет, как он дружит с пауком, как он падает в обморок, и мы не желаем Цинцинната признавать куклой писательского воображения. Он для нас живой, точно так же он единственный живой в книге. Поэтому нам приходится сделать, вместе с Набоковым, единственно возможный, и к сожалению, неутешительный вывод - Цинциннат безусловно погибает, и именно его смерть становится условием его освобождения.

Потому что в мире, который нарисовал Набоков, существа, подобные ему, единственные существа, подобные ему, могут существовать только на другом плане реальности, только вне жизни. Когда человек покидает мир, мы это помним хорошо по «Дару», у него словно открывается не один глаз, а все глаза, он словно начинает смотреть во все стороны, вырвавшись из клетки тела. И безусловно, вот эта заветная набоковская мысль о том, что после смерти наступает другая реальность, которую он провидит иногда, потусторонность, о которой написано его последнее стихотворение, вот это, пожалуй, мысль наиболее важная. Не случайно герои романа «Ада» живут не некоей планете Антитерра, где все иначе, где другая география, другая физика, и они все время обдумывают вопрос, существует ли Терра, существует ли Земля. Для героев Набокова очень важно, что существует второй мир, «о, поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна». Этот другой мир безусловно существует, но для того, чтобы в него попасть, Цинциннат обязан покинуть свою тюрьму, а тюрьма это, конечно, более широкий образ земного существования.

Под конец нужно, конечно, несколько слов сказать про Эммочку. Значит, Эммочка - прообраз Мариэтты из Bend Sinister, прообраз Лолиты, конечно, и здесь впервые обозначена у Набокова одна из его заветных тем, очень важных тем, тема связи между педофилией и тюрьмой. Сколько бы ни говорили, что «Лолита» это роман педофильский, конечно, это антипедофильский роман, и в общем, педофилия здесь не более, чем метафора. Это метафора мании, которую можно победить, метафора соблазна, которому надо сдаться, и тогда наступит освобождение. Но освобождение не наступает, наступает еще более глубокая тюрьма. Это, по Набокову, метафора всех революций, поддавшись соблазну, мы загоняем себя еще глубже в подвал. В тюрьме пишется «Лолита», там оказывается Гумберт, в еще более глубокую тюрьму попадает Цинциннат, попав к начальнику. Ну и, собственно, в Bend Sinister попытка Мариэтты соблазнить Круга заканчивается тем, что и сын Круга, и сам он оказываются в лапах у так называемых «гимназических бригад», сокращенно ГБ. То есть, по Набокову, тема соблазна и тема тюрьмы очень тесно связаны. Те, кто надеется преодолеть соблазн, поддавшись ему, на самом деле загонят себя еще глубже в клетку.

Замечательная, на самом деле, мысль Набокова о том, что со временем Уайльд будет восприниматься не как эстет, а как сентиментальный сказочник, она применима и к нему самому. Конечно, «Приглашение на казнь» произведение бесконечно эстетское. Но при этом нет у Набокова более страстного, более одинокого, более умоляющего текста. Я думаю, что одним из стимулов его появления было желание как-то задобрить судьбу, показав богу максимум своих способностей. Это вот что ли, «посмотри, как я умею, и может быть, теперь ты нас пощадишь». И действительно, после этой жертвы, которую он за три майских дня и ночи принес, Вера благополучно родила. Сын родился прекрасным, счастливым, и они спаслись, и успели потом уехать из Германии во Францию, из Франции в Америку. Набоков сумел отвести беду, написав самый страшный и самый откровенный роман о ней.

Можно сказать, что эта книга мрачна. Но пусть нас утешит эпиграф к ней, эпиграф из Пьера Делаланда, которого пришлось Набокову придумать: «Как сумасшедший мнит себя Богом, так люди полагают себя смертными». Это прекрасная мысль, и жаль, что этого мыслителя Набоков выдумал. Но суть «Приглашения на казнь» безусловно верна, приглашения на казнь, которыми так щедро обставлена наша жизнь, это приглашения к бессмертию. И вот в этом замечательный оптимистический вывод Набокова.

Тут поступил вопрос о том, в какой степени адекватен перевод «Приглашения на казнь», который выполнен Дмитрием Набоковым. Ну, во-первых, он не совсем выполнен им. Он выполнен ими двумя. И именно Набокову принадлежит перевод названия, не Invitation to an Execution, а Invitation to a Beheading, «Приглашение к обезглавливанию», что для него очень принципиально, очень важно. Что касается качеств, достоинств этого перевода, понимаете, какие-то вещи там непереводимы. Например, ударили часы, и их отгул, перегул и загулок вели себя подобающим образом. Я очень был разочарован, узнав, что многие блистательные набоковские каламбуры в этом романе совершенно утрачены. Но это, понимаете, принципиальная набоковская установка. Он считал, что переводить надо точно, и поэтому многие созвучия, вот эти каламбуры - это его любимое развлечение - они утрачиваются, ничего не поделаешь. Вот точно так же утрачены в «Лолите», очень хорошо написанной по-английски, множественные, прекрасные каламбуры, стишки, внутренние рифмы, а прибавленные очень немногочисленны и довольно дурного тона. Ну например, когда Гумберт лежит рядом с уснувшей Лолитой, и говорит: «Мне некуда было приклонить голову, не говоря уже о головке». Это, конечно, каламбур, прямо скажем, гимназический, но он производит впечатление. В оригинале его нет, потому что в оригинале нет повода для каламбура.

В целом же надо оценить этот перевод как один из последних набоковских творческих подвигов, потому что донести так точно саму издевательски-мрачную макабрическую атмосферу «Приглашения на казнь», конечно, Дмитрий Владимирович не смог бы в одиночку. Во время нашей с Дмитрием Владимировичем единственной встречи он недвусмысленно заметил, что всеми литературными талантами он уже точно обязан отцу.

Главный герой романа Цинциннату Ц., который всегда ощущал собственное отличие от других людей. Он является «непроницаемым» и «непрозрачным», тогда как остальные люди в этом мире похожи один на другого и являются прозрачными. Причем они прозрачны и фактически (автор часто описывает как через персонажей может нечто просвечивать или как они становятся практически прозрачными) и в смысле душевного устройства, герой живет в мире «прозрачных друг для дружки душ».

Цинциннат на протяжении длительного времени скрывает свою особенность от остальных, он читает старинные книги мифического (для его времени) 19 века и делает в мастерской мягкие куклы русских писателей. В Мастерской он знакомиться с Марфинькой, которая становится его супругой и с первого года начинает изменять. Он начинает работать в детском саду педагогом, ведет группу детей с отклонениями.

Марфинька рождает двух детей не от него, мальчик хромой, девочка практически слепа и они оказываются в его группе детского сада. Цинциннат перестает за собой следить и его особенность узнают другие, он заточен в крепость.

Узнику не говорят, когда назначена казнь, он сидит в камере, читает журналы, пишет, осмысливает собственное существование, отличие от других. Свидание с Марфинькой откладывают, но директор тюрьмы (Родриг Иванович, который то становится тюремщиком Родионом, то наоборот) торжественно знакомит Цинцинната с соседом месье Пьером, безбородым толстячком тридцати лет. Пьер пытается развлечь своего соседа фокусами, своими фото, анекдотами.

Днем на свидание является вся семья и Марфинька тоже со своим новым кавалером. Также с ними приезжает домашняя утварь и мебель. После визита носильщики выносят этот антураж.

Цинциннат в заключении читает лучший роман своего времени под названием Дуб. Книга описывает биографию дерева, события которые были поблизости от него, а также биологию самого дуба, природные феномены и подобное.

Герой ожидает палача, но засыпает и слышит в ночи, как ему кажется, звуки подкопа. Ночами он продолжает слушать эти звуки, днями видит Пьера, который пытается развлечь его всякими пошлостями. В итоге желтая стена его камеры трескается, из подкопа вылезают Родриг Иванович и Пьер, они смеются, в итоге все переползают в соседнюю камеру Пьера.

Цинциннат уползает оттуда, ползет по ответвлению пещеры, выбирается на волю, видит город, появляется дочка директора тюрьмы Эммочка и приводит Цинцинната в свой дом, где за столом сидит семейство Родрига Ивановича и месье Пьера. Такова традиция, приговоренные посещают всех чиновников.

Марфинька приходит утром к герою, рассказывает о соседе, который к ней сватается и предлагает Цинциннату себя, тот отказывается. Тогда из-за двери девушку манит палец, она уходит почти на час. Цинциннат хочет сформулировать какую-то мысль, которую нужно сказать Марфиньке, но мысль ускользает, девушка возвращается и разочарованно оставляет героя.

Пьер и Цинциннат едут в телеге на гнедой кляче в город, собирается публика. На лощади возвышается эшафот, для того чтобы его не трогали из толпы Цинциннату нужно передвигаться туда практически бегом. Герой осматривается в ожидании казни, повсюду какие-то странности небо трясется о падают тополя.

Он ложится на плаху, сняв рубаху, начинает считать, но «один Цинциннат считал, а другой Цинциннат.. привстал и осмотрелся». Торс палача просвечивает, зрители прозрачны.

Цинциннат спускается, сзади рушится мост, уменьшившийся Родриг Иванович пытается его остановить, женщина в черном несет маленького палача. Видимый мир падает и расползается. Сквозь пыль герой направляется в сторону голосов, вероятно, голосов принадлежащих людям, таким же как он.

Картинка или рисунок Приглашение на казнь

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание В ожидании Годо Беккет

  Эта пьеса абсурда, в которой намеренно нет смысла, логических связей. Герои всё ждут какого-то Годо на дороге. Мимо них проходят люди, что-то происходит – отрывочное и непонятное (то ли в этом есть глубокий смысл, то ли смысла нет совсем)

• Краткое содержание Оперы Евгений Онегин Чайковского

  Летний день в давно забытой деревне. В поместье принадлежащим Лариным кипит работа. Хозяйка в достаточно запущенном саду варит варенье, ей помогает старенькая женщина няня ее дочерей

• Краткое содержание Цвейг Амок

  Случилось это в 1912 году. Главный герой – врач, получивший образование в Германии и практиковавший в Лейпцигской клинике.

• Краткое содержание Чехова Налим

  Случай нелепый, казусный. Пять мужиков долгое время ловили и упустили в воду налима. Улыбаться начинаешь уже с первых строк. Колоритные плотники Любим и Герасим посланы строить для барина купальню в реке

• Краткое содержание Конрад Сердце тьмы

  Главный герой произведения некий Чарльз Марлоу. Он одно время работал на судне капитаном. Судно принадлежало компании по добыванию слоновой кости. Он рассказывает приключившуюся с собой историю

Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал. Засим Цинцинната отвезли обратно в крепость. Дорога обвивалась вокруг ее скалистого подножья и уходила под ворота: змея в расселину. Был спокоен: однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребенка, только что научившегося ступать, или точно куда проваливался, как человек, во сне увидевший, что идет по воде, но вдруг усомнившийся: да можно ли? Тюремщик Родион долго отпирал дверь Цинциннатовой камеры, – не тот ключ, – всегдашняя возня. Дверь наконец уступила. Там, на койке, уже ждал адвокат, – сидел, погруженный по плечи в раздумье, без фрака (забытого на венском стуле в зале суда, – был жаркий, насквозь синий день), и нетерпеливо вскочил, когда ввели узника. Но Цинциннату было не до разговоров. Пускай одиночество в камере с глазком подобно ладье, дающей течь. Все равно, – он заявил, что хочет остаться один, и, поклонившись, все вышли.

Итак – подбираемся к концу. Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того ни с сего, оказалась совсем тощей: несколько минут скорого, уже под гору чтенья – и… ужасно! Куча черешен, красно и клейко черневшая перед нами, обратилась внезапно в отдельные ягоды: вон та, со шрамом, подгнила, а эта сморщилась, ссохшись вокруг кости (самая же последняя непременно – тверденькая, недоспелая). Ужасно! Цинциннат снял шелковую безрукавку, надел халат и, притоптывая, чтобы унять дрожь, пустился ходить по камере. На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой белизне, лежал изумительно очиненный карандаш, длинный как жизнь любого человека, кроме Цинцинната, и с эбеновым блеском на каждой из шести граней. Просвещенный потомок указательного перста. Цинциннат написал: «И все-таки я сравнительно. Ведь этот финал я предчувствовал этот финал». Родион, стоя за дверью, с суровым шкиперским вниманием глядел в глазок. Цинциннат ощущал холодок у себя в затылке. Он вычеркнул написанное и начал тихо тушевать, причем получился зачаточный орнамент, который постепенно разросся и свернулся в бараний рог. Ужасно! Родион смотрел в голубой глазок на поднимавшийся и падавший горизонт. Кому становилось тошно? Цинциннату. Вышибло пот, все потемнело, он чувствовал коренек каждого волоска. Пробили часы – четыре или пять раз, и казематный отгул их, перегул и загулок вели себя подобающим образом. Работая лапами, спустился на нитке паук с потолка – официальный друг заключенных. Но никто в стену не стучал, так как Цинциннат был пока что единственным арестантом (на такую громадную крепость!).

Спустя некоторое время тюремщик Родион вошел и ему предложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились. Бренчали у Родиона ключи на кожаном поясе, от него пахло мужиком, табаком, чесноком, и он напевал, пыхтя в рыжую бороду, и скрипели ржавые суставы (не те годы, увы, опух, одышка). Их вынесло в коридор. Цинциннат был гораздо меньше своего кавалера. Цинциннат был легок как лист. Ветер вальса пушил светлые концы его длинных, но жидких усов, а большие, прозрачные глаза косили, как у всех пугливых танцоров. Да, он был очень мал для взрослого мужчины. Марфинька говаривала, что его башмаки ей жмут. У сгиба коридора стоял другой стражник, без имени, под ружьем, в песьей маске с марлевой пастью. Описав около него круг, они плавно вернулись в камеру, и тут Цинциннат пожалел, что так кратко было дружеское пожатие обморока.

Опять с банальной унылостью пробили часы. Время шло в арифметической прогрессии: восемь. Уродливое окошко оказалось доступным закату; сбоку по стене пролег пламенистый параллелограмм. Камера наполнилась доверху маслом сумерек, содержавших необыкновенные пигменты. Так, спрашивается: что это справа от двери – картина ли кисти крутого колориста или другое окно, расписное, каких уже не бывает? (На самом деле это висел пергаментный лист с подробными, в две колонны, «правилами для заключенных»; загнувшийся угол, красные заглавные буквы, заставки, древний герб города – а именно: доменная печь с крыльями – и давали нужный материал вечернему отблеску.) Мебель в камере была представлена столом, стулом, койкой. Уже давно принесенный обед (харчи смертникам полагались директорские) стыл на цинковом подносе. Стемнело совсем. Вдруг разлился золотой, крепко настоянный электрический свет.

Цинциннат спустил ноги с койки. В голове, от затылка к виску, по диагонали, покатился кегельный шар, замер и поехал обратно. Между тем дверь отворилась и вошел директор тюрьмы.

Он был, как всегда, в сюртуке, держался отменно прямо, выпятив грудь, одну руку засунув за борт, а другую заложив за спину. Идеальный парик, черный как смоль, с восковым пробором, гладко облегал череп. Его без любви выбранное лицо, с жирными желтыми щеками и несколько устарелой системой морщин, было условно оживлено двумя, и только двумя, выкаченными глазами. Ровно передвигая ноги в столбчатых панталонах, он прошагал между стеной и столом, почти дошел до койки, – но, несмотря на свою сановитую плотность, преспокойно исчез, растворившись в воздухе. Через минуту, однако, дверь отворилась снова, со знакомым на этот раз скрежетанием, – и, как всегда в сюртуке, выпятив грудь, вошел он же.

– Узнав из достоверного источника, что нонче решилась ваша судьба, – начал он сдобным басом, – я почел своим долгом, сударь мой…

Цинциннат сказал:

– Любезность. Вы. Очень. – (Это еще нужно расставить.)

– Вы очень любезны, – сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат.

– Помилуйте, – воскликнул директор, не замечая бестактности слова. – Помилуйте! Долг. Я всегда. А вот почему, смею спросить, вы не притронулись к пище?

Директор снял крышку и поднес к своему чуткому носу миску с застывшим рагу. Двумя пальцами взял картофелину и стал мощно жевать, уже выбирая бровью что-то на другом блюде.

– Не знаю, какие еще вам нужны кушанья, – проговорил он недовольно и, треща манжетами, сел за стол, чтобы удобнее было есть пудинг-кабинет.

Цинциннат сказал:

– Я хотел бы все-таки знать, долго ли теперь.

– Превосходный сабайон! Вы хотели бы все-таки знать, долго ли теперь. К сожалению, я сам не знаю. Меня извещают всегда в последний момент, я много раз жаловался, могу вам показать всю эту переписку, если вас интересует.

– Так что, может быть, в ближайшее утро? – спросил Цинциннат.

– Если вас интересует, – сказал директор. – Да, просто очень вкусно и сытно, вот что я вам доложу. А теперь, pour la digestion , позвольте предложить вам папиросу. Не бойтесь, это в крайнем случае только предпоследняя, – добавил он находчиво.

– Я спрашиваю, – сказал Цинциннат, – я спрашиваю не из любопытства. Правда, трусы всегда любопытны. Но уверяю вас… Пускай не справляюсь с ознобом и так далее, – это ничего. Всадник не отвечает за дрожь коня. Я хочу знать когда – вот почему: смертный приговор возмещается точным знанием смертного часа. Роскошь большая, но заслуженная. Меня же оставляют в том неведении, которое могут выносить только живущие на воле. И еще: в голове у меня множество начатых и в разное время прерванных работ… Заниматься ими я просто не стану, если срок до казни все равно недостаточен для их стройного завершения. Вот почему.

– Ах, пожалуйста, не надо бормотать, – нервно сказал директор. – Это, во-первых, против правил, а во-вторых – говорю вам русским языком и повторяю: не знаю. Все, что могу вам сообщить, это что со дня на день ожидается приезд вашего суженого, – а он, когда приедет, да отдохнет, да свыкнется с обстановкой, еще должен будет испытать инструмент, если, однако, не привезет своего, что весьма и весьма вероятно. Табачок-то не крепковат?